Читать
Борис Виан<\p>
Соглядатай<\p>
(Из сборника “Волк-оборотень”)<\p>
I<\p>
В тот год приезжие словно избегали Вальез, предпочитая более посещаемые туристические базы. Снег на узкой дороге, являющейся единственным путем сообщения с деревней, оставался девственным, а ставни, казалось, приросли к окнам “гостиницы”, если можно наградить этим словом крохотное красное деревянное шале, возвышающееся над Со-де-Эльф.<\p>
Зимой Вальез была погружена в летаргический сон. Так и не удалось превратить это пустынное место в модный туристический центр: туда не тянуло. Несколько рекламных щитов – все, что осталось от этих тщеславных попыток, какое-то время еще портили суровый и великолепный вид высокогорного плато Три Сестры, но постоянные атаки резких ветров и коварных дождей, расслаивающие в конце концов даже намертво спаянные скалы, сделали свое дело: щиты заросли мхом и как нельзя лучше вписались в дикие декорации пейзажа. Наверное, самых закаленных туристов отпугивала высота; остальным же не предлагались ни удобство подъемника, ни комфорт канатной дороги, ни роскошь отелей, задуманных для гарантированного облегчения кошельков. Даже сама деревушка Вальез перетянула свои редкие домишки на другой, обжитой склон горы, километрах в шести от шале, так что останавливающиеся в нем путешественники могли чувствовать себя заброшенными на край света, на незнакомую планету и с изумлением констатировать, что ее обитатель – хозяин гостиницы – был способен говорить на их языке. Говорить… если это можно назвать разговором… поскольку этот молчаливый человек с лицом, огрубевшим от долгих снежных походов, за день не произносил и трех слов. Впрочем, его гостеприимство было настолько сдержанным, сервис настолько ненавязчивым, а энтузиазм настолько незаметным для каждого, кто пытался здесь остановиться, что безлюдность и спокойствие места легко объяснялись: только настоящие фанатики могли не обращать внимания на такой прохладный прием. Зато головокружительные склоны, как будто специально рассчитанные для большой скорости, и ослепительной белизны снег полностью оправдывали упорство и храбрость редких авантюристов, которых заносило так далеко от популярных маршрутов.<\p>
Жан заметил гостиницу с вершины крутого склона, на который он только что забрался. Дышалось с трудом, а причин для этого было несколько: лыжный подъем, тяжелый чемодан, значительная высота. В остальном надежды оправдывались: вид уникальнейший, одиночество – полнейшее, сухой ветер – свистящий кнут палача злобствовал, а солнце радостно растекалось во все стороны. Он остановился, вытер со лба пот. Несмотря на ветер, его торс был гол, и кожа бронзовела под жаркими лучами ослепительного шара. Он ускорил шаг, цель была уже видна. Ботинки глубоко проваливались в снег, украшая его кружевными узорами каучуковых подошв. В глубине следов тень была светло-голубой, бледно-водянистой. Его охватил искрящийся восторг, восторг, который испытываешь, соприкасаясь с чем-то абсолютно чистым, восторг от всей этой белизны, от этого неба, лазурнее, чем небо Средиземноморья, от этих елей, густо обсыпанных сахарными блестками, и от красного деревянного домика, наверняка теплого и удобного, с большим камином из белого камня, где дрова должны гореть без дыма, а сильное пламя – быть непременно оранжевого цвета.<\p>
В нескольких метрах от гостиницы Жан остановился, развязал рукава широкого свитера, закрученного на пояснице, и надел его. Он прислонил лыжи к стене, поставил рядом чемодан и в три приема преодолел деревянную лестницу, которая вела на балюстраду метровой высоты, опоясывающую все здание.<\p>
Поднял железную щеколду и без стука вошел.<\p>
В шале было темно. Довольно маленькие окна – чтобы холод не пробирался пропускали в комнату слабый свет, которому, впрочем, хватало этой слабости, чтобы отодрать несколько сверкающих бликов от висящей на стене медной посуды. Постепенно он освоился в этом полумраке, но каждый раз, когда его взгляд обращался наружу, приходилось щуриться от ослепительного солнечного неистовства на серебристой снежной скатерти, и было чертовски трудно вновь привыкать к немного загадочному спокойствию гостиницы.<\p>
Внутри царило приятное тепло; коварное оцепенение овладевало вами приглашало вытянуться в одном из этих больших кресел из трескучей ивы, взять одну из тех книг, что украшали полки, занимающие половину стены, и задремать под скрип красной лакированной сосны, которой была отделана вся комната, включая низкий потолок с массивными балками. Жан расслабился, подчиняясь томной атмосфере этой обстановки.<\p>
Сверху раздался топот, звучное скатывание по лестнице, смех – три девушки в лыжных костюмах вихрем пронеслись мимо него так быстро, что он едва успел их рассмотреть. Под капюшонами черных курток глаза блестели одинаковым здоровым блеском. Кожа, отполированная солнечными лучами, так и вызывала желание впиться в нее зубами. Все три, в черных облегающих рейтузах и куртках, казались гибкими и сильными, как молодые дикие кошки. Дверь отворилась и моментально закрылась, девушки исчезли, а в глазах ослепленного Жана еще долго искрился залитый солнцем снег.<\p>
Встрепенувшись, Жан повернулся и подошел к лестнице. Ни звука, лишь где-то на плите булькала вода.<\p>
– Есть кто-нибудь?<\p>
Отражаясь от стен, его голос одиноко прозвенел в пустой комнате. Кто-нибудь так и не ответил. Не удивляясь, он повторил свой вопрос.<\p>
На этот раз призыв отозвался шумом медленных шагов. По лестнице спускался мужчина. Довольно высокий блондин, лет сорока, с загорелым лицом и на редкость пронзительным взглядом слишком светлых голубых глаз.<\p>
– Добрый день! – поздоровался Жан. – Для меня найдется комната?<\p>
– Почему бы и нет? – сказал мужчина.<\p>
– А сколько это будет стоить? – спросил Жан.<\p>
– Это не важно…<\p>
– У меня не очень много денег…<\p>
– У меня тоже… – сказал мужчина. – Иначе меня бы здесь не было. Шестьсот франков в день?<\p>
– Но ведь этого не достаточно… – возразил Жан.<\p>
– А достаточно хорошо вам здесь и не будет, – ответил мужчина. – Меня зовут Жильбер.<\p>
– А меня – Жан.<\p>
Они пожали друг другу руки.<\p>
Источник: https://www.litmir.me/br/?b=44528&p=3
«Болтливый мертвец» Борис Виан :: Частный Корреспондент
Число Виана — десять. Он родился 10 марта, написал 10 романов, ему было суждено 10 лет литературного творчества, и его сердце разорвалось через 10 минут просмотра фильма по собственному шедевру, который начался в 10 часов утра…
Но молчи: несравненное право —Самому выбирать свою смерть.
Н.С. Гумилёв. Выбор
<\p>
Борис Виан умер не как-нибудь. Он символично скончался 23 июня 1959 года на премьере фильма, поставленного по его трэш-триллеру «Я приду плюнуть на ваши могилы».
Виан выдержал всего десять минут просмотра, потом закатил глаза, откинулся на спинку кресла и умер, не приходя в сознание, в скорой помощи по дороге в больницу.
То есть последнее, что он видел в своей жизни, — то низкопробное криминальное чтиво, та жуть, которую он сам сотворил…
Число Виана — десять.
Он родился 10 марта, написал 10 романов, ему было суждено 10 лет литературного творчества, и его сердце разорвалось через 10 минут просмотра фильма по собственному шедевру, который начался в 10 часов утра… Стоп. Давайте, как бывает в фильмах, поставленных по трэш-триллерам, вернёмся к тому, с чего всё начиналось, и попробуем разобраться, почему всё закончилось именно так.
Хороший, плохой, негр
Итак, Виан родился 10 марта 1920 года в крохотном городке Виль-д’Авре недалеко от Парижа и получил странное для коренного француза имя Борис — в честь оперы «Борис Годунов», по которой с ума сходила его музыкальная матушка… Нет, не то. Прокручиваем вперёд… Вот! Виану два года.
Он перенёс сильнейшую ангину с осложнениями на сердце, заполучает ревматизм на всю жизнь. Пятнадцать лет. Виан заболевает брюшным тифом. Опять последствия на сердце. Всё! Формирование бренного тела будущего писателя завершено: порок сердца, аортальная недостаточность.
Виан выбирает свою раннюю смерть, решив играть на трубе, что было ему категорически противопоказано, но что, безусловно, отражало (уже тогда, в пятнадцать лет!) его отчаянный, страстный и философский одновременно взгляд на жизнь и смерть.
<\p>
Да и при жизни Кэрроллу приходилось «соответствовать» и прятать свою разностороннюю, активную и где-то даже бурную жизнь под непроницаемой маской викторианской респектабельности. Что и говорить, неприятное занятие; для такого принципиального человека, как Кэрролл, это было, несомненно, тяжёлым бременем.
И всё же, думается, в его личности скрывалось и более глубокое, более экзистенциальное противоречие, кроме постоянного страха за свою профессорскую репутацию: «ах, что будет говорить княгиня Марья Алексевна». Тут мы вплотную подходим к проблеме Кэрролла-Невидимки, Кэрролла-третьего, живущего на тёмной стороне Луны, в Море Бессонницы.<\p>
История творчества Бориса Виана — это практически история его болезни. Виан не был здоровым человеком. Как остроумно подметил один исследователь творчества писателя, «сердечная аритмия определила и характерную для Виана аритмию с умонастроениями своего времени».
Когда вся Франция переживала тотальное увлечение американской поп-культурой на фоне всеобщей эйфории от освобождения Парижа союзниками, Виан плевал на всех с высокой колокольни. Он играл джаз вопреки всему, играл, как отмечали современники, краешком рта, твёрдо стоя на широко расставленных ногах.
Сладостно, романтично, цветисто и отчаянно; играл джаз чернее чёрного. Он осмеливался быть собой — страстно влюблённым в жизнь смертельно больным пессимистом.<\p>
Есть такое высказывание (кажется, оно принадлежит Ошо): здоровье у всех здоровых людей одно и то же, а вот болезнь у каждого своя. То есть болезнь определяет индивидуальность.
В каком-то космическом смысле сама индивидуальность — что-то невообразимо святое на Западе! — и есть самая опасная болезнь, этакий насморк души. В этом эзотерическом смысле Виан тоже, я повторюсь, не был здоровым человеком.
<\p>
Индивидуальностью он был наделён сверх всякой меры: в нём уживалось как минимум три индивидуума: во-первых, интеллигент, закончивший знаменитую Центральную школу, гениальный автор «Пены дней»; во-вторых, жадный до длинного доллара бумагомаратель Вернон Салливан с кипой бульварных романов-бестселлеров и, наконец, простой белый негр, который хотел в жизни только одного: играть джаз как Бикс Байдербек (великий американский джазист, 1903—1931). Виан знал, что умрёт рано, и жил втрое жаднее, чем любой современный ему французский писатель, расходуя свою до неприличия, по-распутински богатую витальность направо и налево. За что и поплатился.
Пора-пора-порадуемся на своём веку
Вся, по-егорлетовски, «долгая счастливая жизнь» Б. Виана, которая началась 10 марта 1920 года и закончилась всего 40 лет спустя, проходила в тени серьёзной болезни.
Но отчасти именно благодаря этой божественной тени, которую послала ему судьба, Виан не был до конца ослеплён тем солнцем, которое заставляет среднестатистический человеческий планктон бездарно радоваться жизни до самой смерти. Он был одноглазым королём в стране ослеплённых солнцем мира, порядка и благополучия.
Он был королём-террористом, подрывавшим сами устои этих мира, порядка и благополучия. Он был самым далёким от политики анархистом, какого только можно вообразить. Он был, можно сказать, экзистенциалистом второго поколения (как цветной телевизор взамен чёрно-белого), на порядок более экзистенциален, чем сам экзистенциализм.
Одинокий, затерявшийся во времени терминатор постмодернизма, который пришёл, чтобы разрыть живые могилы всего того, что подобру-поздорову умерло, и того, чему ещё предстоит в интересах человечества умереть.
Символично в этой связи, что вскоре после смерти Виана его красивое, совершенно русское лицо было крепко забыто, хотя и ненадолго. На пророческий пьедестал Виана возвели только два года спустя.
И не потому, что он скандально скончался на своей премьере: просто наступили шестидесятые, и бунтующий против всего и вся писатель-психоделик пришёлся ко двору.
Мёртвый Виан был знаменит так, как не был никогда при жизни, хотя все его лучшие произведения уже давно были опубликованы.
В мире животных
Знаменит после смерти — это фактически значит, что «забыт при жизни». Но Виан не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны фортуны. К примеру, в те самые свои роковые пятнадцать лет он получает не только порок сердца на всю жизнь, но и степень бакалавра по латыни и греческому.
Ещё через два года (в семнадцать) Виан защитил бакалавриат ещё по двум дисциплинам: философии и математике! Борис Виан переделал массу всего в своей жизни: писал прозу и стихи (и даже оперы, чем и порадовал матушку), очень хорошо играл на трубе в джазовом оркестре и пел, профессионально переводил книги с английского, в том числе детективные романы Р. Чандлера в стиле нуар.<\p>
Виан был очень страстным человеком, и главной страстью его был джаз. Если на минуту отвлечься от его литературного наследия, придётся признать, что он скорее был джазменом, чем писателем. Так же, как, например, Грибоедов на самом деле был дипломатом, а не писателем-драматургом. Но потомкам на это, безусловно, наплевать.
Вечером стулья, утром — на столе
В 1947 году в США самолёт впервые преодолел звуковой барьер. В этом же году больной Борис Виан во Франции преодолел литературный барьер, написав «Пену дней». Современный «Чуме» Альбера Камю роман был (в гораздо большей степени, чем тоскливо умозрительная «Чума»!) хорошей мускулистой пощёчиной современному обществу.
Это было чудесно: Виан провозгласил новый идеал, новую философию жизни, провозгласил жизнь. Но потом ему как-то удалось наступить на горло собственной песне и замолчать собственный крик души.<\p>
Виан не был хорошим PR-менеджером самого себя.
Как я уже говорил, он пытался сидеть на трёх стульях, одним из которых был джаз, вторым — его настоящий «шеднерв» (виановский неологизм) — знаменитый роман «Пена дней» (1946), который при жизни писателя прошёл катастрофически незамеченным, и его второсортные (если не третьесортные!) бульварные романы, стилизованные под нуар а-ля Реймонд Чандлер, которого Виан переводил, эти его романы-демоны, вышедшие под псевдонимом Вернон Салливан: «Я приду плюнуть на ваши могилы» (1946), «Все мёртвые одного цвета» (1947), «Уничтожим всех уродов» (1948) и «Женщинам не понять» (1950). Как явствует уже из названий произведений нуарного цикла, они есть полная похабщина, недостойная прочтения, и при прочтении в этом нельзя не убедиться.<\p>
Эти книги писались ради денег, а не по вдохновению (как «Пена…»), и они действительно принесли Виану много денег (вместе со славой), а также безнадёжно подорвали его репутацию. Они также послужили причиной одного настоящего убийства: под впечатлением романа «Я приду плюнуть…» торговый служащий Эдмон Руже задушил свою подружку и украсил труп томиком Салливана, раскрытым на сцене убийства. И наконец, с большой долей вероятности можно предположить, что злополучные романы послужили причиной собственной скоропостижной и двусмысленной смерти Виана. Издав свои брызжущие кровью (и спермой!) отвратительные чёрные бестселлеры, Виан, эта утончённая, возвышенная личность, этот «восторженный бизон», как его называли друзья, успешно перечеркнул «Пену дней» и прославился на всю страну как скандальный бульварный писака, а не как гений, создавший «Пену дней», которая теперь входит в школьную программу! Написанные в качестве насмешки над обществом, романы «посмеялись» над самим Вианом. Никто так и не понял, что это просто неудачная шутка (меньше всего Эдмон Руже, бедняга!), и Виан захлебнулся в собственной кровавой «пене дней». И наверняка ведь больное сердце ему нашёптывало: «Борис, ты не прав, не пиши бестселлер». Но Борис не прислушался…
Нас всех тошнит
В нашей стране, что добавляет юмора в создавшуюся несмешную ситуацию, чернушные романы Виана не столь известны, как «Пена дней». И весьма забавно наблюдать, как в преломлении критики (словно путём выворачивания имени наизнанку) Борис Виан почему-то незаметно (дым в дом, дама в маму) превращается в «наивный сироп».
Звучат слова «затянувшееся детство», «эскапизм», «поверхностность», «кукольные герои» и т.п. Столько всего уже было сказано о «сенсориальном пространстве» «Пены дней»! Критики видят словотворчество и розовые очки, но не видят яростного разрушения мира. А ведь герой «Прирождённых убийц» тоже носил розовые очки! В лучшем случае Виана сравнивают с Хармсом.
Конечно, они оба экстраординарные джентльмены. Но они отличаются, как Джекил и Хайд! Там, где смех Хармса замолкает, сразу обрушивается сводящий с ума хаос, «дальше — тишина». А «Пена дней» — это грустная, но полная веры в лучшее завтра «весенняя песня».<\p>
Как и персонажи классической сказки К.
Грэма «Ветер в ивах» в главе Piper at the Gates of Dawn (знаменитой благодаря дебютному альбому Pink Floyd), герои «Пены…» словно услышали запредельную, божественную мелодию. А когда она замолкла, продолжают жить, но уже на другом уровне, в другом качестве. Словно Нео, побывавший в матрице и за её пределами.
Как бы ни была трагична история, рассказанная в «Пене дней», грусть эта, как у Пушкина, светла. Колен и Хлоя как Ромео и Джульетта. Рождённые друг для друга, нашедшие свою любовь. Они могут умереть без сожаления, как и подобает настоящим партизанам кармы.
Хармс — русская безнадёга, Реквием Моцарта на флейте водосточных труб, Виан же — новая надежда галактики, чёрный джаз уголком рта. Хармс — Game over, Виан — Mission Complete.<\p>
Первый альбом Pink Floyd «The Piper at the Gates of Dawn» («Свирель у порога зари») назван так же, как и одна из глав сказки «Ветер в ивах» (The Wind in the Willows) Кеннета Грэма.
В этой главе герои сказки Крот и Выдра проводят ночь у реки в поисках потерявшегося детёныша Выдры. Цитата: «Может, он и не решился бы поднять голову, но, хотя музыка уже стихла, призыв всё так же властно звучал внутри него.
Он не мог не посмотреть, даже если бы сама смерть мгновенно справедливо его поразила за то, что он взглянул смертными глазами на сокровенное, что должно оставаться в тайне. Он послушался и поднял голову, и тогда в чистых лучах неотвратимо приближающейся зари, когда даже сама Природа, окрашенная смущённо розовым цветом, примолкла, затаив дыхание, он заглянул в глаза Друга и Помощника, того, который играл на свирели.
Да, счастье героев Виана, по шейку погружённых в собственную «матрицу в матрице» (этакую яркую матрёшку, уютный карман в неуютной реальности), скоротечно.
Но может ли современное ему (и нам) общество с его проверенными традиционными ценностями дать человеку долговечное счастье?! Больное, чуткое сердце — его безупречная муза — подсказывало Виану, что нет. Его обречённое сердце строчило в его мозгу, словно на пишущей машинке: «Нет, нет, нет…
» «Не то, и не это, и даже не ничто» — так строчило оно, каждой строчкой утверждая не смерть, но жизнь, бесконечный поиск идеала — свободы…
<\p>
Это не искусство ради искусства, это декларация независимости человека от общества! Это обещание счастья в отдельно взятом теле, а не где-то там в светлом будущем, яркими плакатными красками нарисованном пропагандой, в будущем, которое так никогда и не настаёт.
Вопреки недалёкой критике (проморгавшей «Пену дней» и не оценившей комиксового юмора трэш-романов!), герои Виана предельно, до физиологичности, как Томаш из «Невыносимой лёгкости бытия» Милана Кундеры, реальны. И реалистичны. Они как раз живут в «настоящем настоящем» — вечном настоящем, в котором только и возможна молодость и жизнь, живут даже не сегодняшним днём, а настоящим моментом: «не думай о секундах свысока…» Почти как даосские мудрецы.<\p>
Доброе утро, последний герой
Виан видит не глазами, он видит своим третьим глазом некий запредельный «луч света в тёмном царстве», разделяющийся на целую радугу цветов, и рисует этими цветами, хотя этот свет и приходит со звезды, потухшей и остывшей миллион лет назад.
И отсюда космическая грусть, как в стихах Хуана Рамона Хименеса, и отчаяние, и даже где-то просветлённая жестокость, как в песнях Цоя, провидевшего многое: «Солнце моё, взгляни на меня: / Моя ладонь превратилась в кулак, / И если есть порох, / Дай огня. / Вот так». Виан, здоровье которого ещё с подросткового возраста висело на волоске, жёг весь порох, какой был.
Играл на трубе наперекор врачам, любил красивых женщин и новоорлеанский джаз… И плевать хотел на всё, что не любил.
Виан жил по самурайскому кодексу: любуясь бесстыдно цветущей сакурой с балкона своей башни из слоновой кости, он без посторонней помощи помнил, что «и это тоже пройдёт», осознавал и претворял в жизнь неотвратимость и отвратительность собственной смерти. Для него смерть была на расстоянии вытянутой руки.
Отсюда и странная безжалостность вперемешку с мечтательностью: как у писателя, спортсмена, самурая, гея Юкио Мисимы, который сделал себе харакири после безумной попытки реставрации императора. Виану тоже хотелось чего-то этакого, запредельного, хотелось войны со всем и вся.
Виан не был пацифистом, как принято считать, скорее он был «арахисовым анархистом», партизаном кармы с пелевинским «глиняным пулемётом», спрятанным в рукаве!<\p>
Этот гипотетический пулемёт (или, по Виану, «сердцедёр») в рукаве был одновременно и его тузом в рукаве, его единственным джокером, который мог принести Виану победу, ему, обречённому сердечнику, обречённому лузеру. Отсюда его восприимчивость до самой провидческой глубины, иначе не стоило бы и читать.
P.S. Ай-ай-ай, убили негра…
Виан был настоящий джедай, хотя и в запасе по состоянию здоровья.
Возможно, именно из-за этого «в запасе» он постепенно накопил критическую массу злобы на душе… Демоны Виана, такие симпатичные вначале (мелькавшие уже в «Пене дней» где-то в эпизодах), заматерели, отрастили жуткие рога и с володарским хохотом порвали зачахших ангелочков в клочья…
Джекил уступил место Хайду. Так уж сложилась его жизнь — быстро, как складывается карточный домик.<\p>
По Виану, жизнь — это хаос, в котором невозможно выжить, можно только наслаждаться, чего бы это ни стоило, прямо сейчас. Смерть гарантирована всем, жизнь не гарантирована никому.
Наслаждение жизнью отнимают компромиссы, массы, труд, режим, забытьё. А о смерти, какая она будет, можно лишь гадать. Свою собственную смерть Виан частично нагадал в стихотворении «Попытка смерти» (пер. Д. Свинцова):
Я умру от разрыва аорты.Будет вечер особого сорта —В меру чувственный, тёплый и ясный
И ужасный.
Как видим, даже Виан, щедро наделённый нездоровым воображением, не мог представить, что он умрёт совершенно не чувственным утром, а на полный после завтрака желудок, а ведь вся его больная жизнь намекала на какой-то такой неудобоваримый исход!
ОТПРАВИТЬ:
Источник: https://www.chaskor.ru/article/boltlivyj_mertvets_boris_vian_15804
«Болтливый мертвец» Борис Виан
10 марта 1920 года родился автор культового романа «Пена дней» Борис Виан.
-
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
Н. С. Гумилев, «Выбор»
Борис Виан умер не как-нибудь. Он символично скончался 23 июня 1959 года на премьере фильма, поставленного по его треш-триллеру «Я приду плюнуть на ваши могилы».
Виан выдержал всего десять минут просмотра, потом закатил глаза, откинулся на спинку кресла и умер, не приходя в сознание, в «скорой помощи» по дороге в больницу.
То есть, последнее, что он видел в своей жизни, – то низкопробное «криминальное чтиво», та жуть, которую он сам сотворил…
Число Виана – десять.
Он родился 10 марта, написал 10 романов, ему было суждено 10 лет литературного творчества, и его сердце разорвалось через 10 минут просмотра фильма по собственному «шедевру», который начался в 10 часов утра… Стоп. Давайте – как бывает в фильмах, поставленных по треш-триллерам – вернемся к тому, с чего все начиналось, и попробуем разобраться, почему все закончилось именно так.
Хороший, плохой, негр
Итак, Виан родился 10 марта 1920 года в городке Виль-ДґАвре недалеко от Парижа и получил странное для коренного француза имя «Борис» — в честь оперы «Борис Годунов», по которой с ума сходила его музыкальная матушка… Нет, не то. «Прокручиваем» вперед… Вот! Виану два года. Он перенес сильнейшую ангину с осложнениями на сердце, заполучает ревматизм на всю жизнь.
Пятнадцать лет. Виан заболевает брюшным тифом. Опять последствия на сердце. Всё! Формирование бренного тела будущего писателя завершено: порок сердца, аортальная недостаточность.
Виан выбирает свою раннюю смерть, решив играть на трубе, что было ему категорически противопоказано – но что безусловно отражало (уже тогда, в пятнадцать лет!) его отчаянный, страстный – и философский одновременно – взгляд на жизнь – и смерть.<\p>
История творчества Бориса Виана – это практически история его болезни. Виан не был здоровым человеком.
Как остроумно подметил один исследователь творчества писателя, «сердечная аритмия определила и характерную для Виана аритмию с умонастроениями своего времени». Когда вся Франция переживала тотальное увлечение американской поп-культурой на фоне всеобщей эйфории от освобождения Парижа союзниками, Виан плевал на всех с высокой колокольни.
Он играл джаз вопреки всему – играл, как отмечали современники, краешком рта, твердо стоя на широко расставленных ногах. Сладостно, романтично, цветисто – и отчаянно; играл джаз чернее черного. Он осмеливался быть собой – страстно влюбленным в жизнь смертельно больным пессимистом.
<\p>
Есть такое высказывание (кажется, оно принадлежит Ошо): здоровье у всех здоровых людей одно и то же, а вот болезнь у каждого своя. То есть: болезнь определяет индивидуальность. В каком-то космическом смысле, сама индивидуальность – что-то невообразимо святое на Западе! – и есть самая опасная болезнь, этакий насморк души.
В этом эзотерическом смысле Виан тоже, я повторюсь, не был здоровым человеком.
<\p>
Индивидуальностью он был наделен сверх всякой меры; в нем уживалось как минимум три индивидуума: во-первых, интеллигент, закончивший знаменитую «Центральную школу», гениальный автор «Пены дней», во-вторых, охочий до длинного доллара бумагомаратель Вернон Салливан с кипой бульварных романов-бестселлеров, и, наконец, простой белый негр, который хотел в жизни только одного – играть джаз как Бикс Байдербек (великий американский джазист, 1903-1931). Виан знал, что умрет рано, и жил втрое жаднее, чем любой современный ему французский писатель, расходуя свою до неприличия, по-распутински богатую витальность направо и налево. За что и поплатился.
Пора-пора-порадуемся на своем веку
Да, вся по-Егор-Летовски «долгая счастливая жизнь» Б.Виана, которая началась 10 марта 1920 года и закончилась всего 40 лет спустя, проходила в тени серьезной болезни.
Но отчасти именно благодаря этой «божественной тени», которую послала ему судьба, Виан не был до конца ослеплен тем «солнцем», которое заставляет среднестатистический человеческий планктон бездарно радоваться жизни до самой смерти. Он был одноглазым королем в стране ослепленных, солнцем мира, порядка и благополучия.
Он был королем-террористом, подрывавшим сами устои этих мира, порядка и благополучия. Он был самым далеким от политики анархистом, какого только можно вообразить. Он был, можно сказать, экзистенциалистом второго поколения (как цветной телевизор взамен чернобелого) – на порядок более экзистенциален, чем сам экзистенциализм.
Одинокий, затерявшийся во времени терминатор-посмодернизма, который пришел, чтобы разрыть живые могилы всего того, что подобру-поздорову умерло, и того, чему еще предстоит в интересах человечества умереть.
Символично в этой связи, что вскоре после смерти Виана его красивое, совершенно русское лицо было крепко забыто, хотя и ненадолго.
На пророческий пьедестал Виана возвели только два года спустя – и не потому, что он скандально скончался на своей премьере: просто наступили «шестидесятые», и бунтующий против всего и вся писатель-психоделик пришелся ко двору.
Мертвый Виан был знаменит так, как не был никогда при жизни, хотя все его лучшие произведения уже давно были опубликованы.
В мире животных
Знаменит после смерти – фактически значит, «забыт при жизни». Но Виан не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны фортуны. К примеру, в те самые свои роковые 15 лет он получает не только порок сердца на всю жизнь, но и степень бакалавра по латыни и греческому.
Еще через два года (в семнадцать) Виан защитил бакалавриат еще по двум дисциплинам: философии и математике! Борис Виан переделал массу всего в своей жизни: писал прозу и стихи (и даже оперы! – вот матушку порадовал), очень хорошо играл на трубе в джазовом оркестре и пел, профессионально переводил книги с английского – в том числе детективные романы Р.Чандлера в стиле noir.<\p>
Виан был очень страстным человеком, и главной страстью его был джаз. Если на минуту отвлечься от его литературного наследия – придется признать, что он скорее был джазменом, чем писателем. Так же, как, например, Грибоедов на самом деле был дипломатом, а не писателем-драматургом. Но потомкам на это, безусловно, наплевать.
Вечером стулья, утром – на столе
В 1947 году в США самолет впервые преодолел звуковой барьер. В этом же году больной Борис Виан во Франции преодолел литературный барьер, написав «Пену дней». Современный «Чуме» Альбера Камю роман был (в гораздо большей степени, чем тоскливо умозрительная «Чума»!) хорошей мускулистой пощечиной современному обществу.
Это было чудесно: Виан провозгласил новый идеал, новую философию жизни, провозгласил жизнь. Но потом ему как-то удалось наступить на горло собственной песне, и замолчать собственный крик души.<\p>
Виан не был хорошим PR-менеджером самого себя.
Как я уже говорил, он пытался сидеть на трех стульях, одним из которых был джаз, вторым – его настоящий «шеднерв» (виановский неологизм) – знаменитый роман «Пена дней» (1946), который при жизни писателя прошел катастрофически незамеченным – и его второсортные (если не третьесортные!) бульварные романы, стилизованные под noir а-ля Реймонд Чандлер, которого Виан переводил, эти его романы-демоны, вышедшие под псевдонимом «Вернон Салливан»: «Я приду плюнуть на ваши могилы» (1946), «Все мертвые одного цвета» (1947), «Уничтожим всех уродов» (1948) и «Женщинам не понять» (1950). Как явствует уже из названий произведений «нуарного» цикла, они есть полная похабщина, не достойная прочтения, и при прочтении в этом нельзя не убедиться.<\p>
Эти книги писались ради денег, а не по вдохновению (как «Пена…»), и они действительно принесли Виану много денег – вместе со славой – а также безнадежно подорвали его репутацию. Они также послужили причиной одного настоящего убийства: под впечатлением романа «Я приду плюнуть…» торговый служащий Эдмон Руже задушил свою подружку и украсил труп томиком Салливана, раскрытым на сцене убийства. И, наконец, с большой долей вероятности можно предположить, что злополучные романы послужили причиной собственной скоропостижной и двусмысленной смерти Виана. Издав свои брызжущие кровью (и спермой!) отвратительные «черные» бестселлеры, Виан, эта утонченная, возвышенная личность, этот «восторженный бизон», как его называли друзья – успешно перечеркнул «Пену дней», и прославился на всю страну как скандальный бульварный писака, а не как гений, создавший «Пену дней», которая теперь входит школьную программу! Написанные в качестве насмешки над обществом, романы «посмеялись» над самим Вианом. Никто так и не понял, что это просто неудачная шутка (меньше всего Эдмон Руже, бедняга!), и Виан захлебнулся в собственной кровавой «пене дней». И наверняка ведь больное сердце ему нашептывало: «Борис, ты не прав, не пиши бестселлер», но Борис не прислушался…
Нас всех тошнит
В нашей стране, что добавляет юмора в создавшуюся несмешную ситуацию, чернушные романы Виана не столь известны, как «Пена дней». И весьма забавно наблюдать, как в преломлении критики (словно путем выворачивая имени наизнанку) Борис Виан почему-то незаметно (дым в дом, дама в маму) превращается в «наивный сироп».
Звучат слова «затянувшееся детство», «эскапизм», «поверхностность», «кукольные герои» и т.п. Столько всего уже было сказано о «сенсориальном пространстве» «Пены дней»! Критики видят словотворчество и розовые очки, но не видят яростного разрушения мира. А ведь герой «Прирожденных убийц» тоже носил розовые очки! В лучшем случае, Виана сравнивают с Хармсом.
Конечно, они оба – экстраординарные джентльмены. Но они отличаются, как Джекил и Хайд! Там, где смех Хармса замолкает, сразу обрушивается сводящий с ума хаос, «дальше – тишина». А «Пена дней» – это грустная, но полная веры в лучшее завтра «весенняя песня».<\p>
Как и персонажи классической сказки К.
Грехема «Ветер в ивах» в главе «Piper at the Gates of Dawn» (знаменитой благодаря дебютному альбому Pink Floyd), герои «Пены…» словно услышали запредельную, божественную мелодию. А когда она замолкла, продолжают жить, но уже на другом уровне, в другом качестве. Словно Нео, побывавший в Матрице и за ее пределами.
Как бы ни трагична была история, рассказанная в «Пене дней», грусть эта, как у Пушкина, «светла». Колен и Хлоя – как Ромео и Джульетта. Рожденные друг для друга, нашедшие свою любовь. Они могут умереть без сожаления, как и подобает настоящим партизанам кармы.
Хармс – русская безнадега, «Реквием» Моцарта на флейте водосточных труб, Виан же – новая надежда галактики, черный джаз уголком рта. Хармс – Game over, Виан – Mission Complete.<\p>
Да, счастье героев Виана, по шейку погруженных в собственную «Матрицу-в-Матрице» (этакую яркую матрешку, уютный «карман» в неуютной реальности), скоротечно.
Но может ли современное ему (и нам) общество с его «проверенными», традиционными ценностями дать человеку долговечное счастье?! Больное, чуткое сердце – его безупречная Муза – подсказывало Виану, что нет.
Его обреченное сердце строчило в его мозгу, словно на пишущей машинке: нет, нет, нет… Не то и не это, и даже не ничто – строчило, каждой строчкой утверждая не смерть, но жизнь – бесконечный поиск идеала – свободы…<\p>
Это не искусство ради искусства, это декларация независимости человека от общества! Это обещание счастья в отдельно взятом теле, а не где-то там, в светлом будущем, яркими плакатными красками нарисованном пропагандой, в будущем, которое так никогда и не настает. Вопреки недалекой критике (проморгавшей «Пену дней» и не оценившей комиксового юмора треш-романов!), герои Виана предельно, до физиологичности, как Томаш из «Невыносимой легкости бытия» Милана Кундеры, – реальны. И реалистичны. Они как раз живут в «настоящем настоящем» – вечном настоящем, в котором только и возможна молодость и жизнь, живут даже не сегодняшним днем, а настоящим моментом: «не думай о секундах свысока…» Почти как даосские мудрецы.<\p>
Доброе утро, последний герой
Виан видит не глазами, он видит своим третьим глазом некий запредельный «луч света в темном царстве», разделяющийся на целую радугу цветов, и рисует этими цветами, хотя этот свет и приходит со звезды, потухшей и остывшей миллион лет назад.
И отсюда космическая грусть, как в стихах Хуана Рамона Хименеса, и отчаяние, и даже где-то просветленная жестокость, как в песнях Цоя, провидевшего многое: «Солнце моё, Взгляни на меня: Моя ладонь превратилась в кулак, И если есть порох, Дай огня. Вот так».
Виан, здоровье которого еще с подросткового возраста висело на волоске, жег весь порох, какой был. Играл на трубе наперекор врачам, любил красивых женщин и новоорлеанский джаз… И плевать хотел на все, что не любил.
<\p>
Виан жил по самурайскому кодексу: любуясь бесстыдно цветущей сакурой с балкона своей башни из слоновой кости, он без посторонней помощи помнил, что «и это тоже пройдет», осознавал и претворял в жизнь неотвратимость и отвратительность собственной смерти. Для него смерть была на расстоянии вытянутой руки.
Отсюда и странная безжалостность вперемешку с мечтательностью: как у писателя-спортсмена-самурая-гея Юкио Мисимы, который сделал себе харакири после безумной попытки реставрации императора. Виану тоже хотелось чего-то этакого, запредельного, хотелось войны со всем и вся.
Виан не был пацифистом, как принято считать, скорее он был «арахисовым анархистом», партизаном кармы с пелевинским «глиняным пулеметом», спрятанным в рукаве!<\p>
Этот гипотетический пулемет (или, по Виану, «сердцедер») в рукаве был одновременно и его тузом в рукаве, его единственным джокером, который мог принести Виану победу, – ему, обреченному «сердечнику», обреченному «лузеру». Отсюда его восприимчивость, до самой провидческой глубины – иначе не стоило бы и читать.
P.S. А-я-я-яй, убили негра…
Виан был настоящим джедаем, хотя и в запасе по состоянию здоровья.
Возможно, именно из-за этого «в запасе» он постепенно накопил критичекую массу злобы на душе… Демоны Виана, такие симпатичные в начале (мелькавшие уже в «Пене дней» где-то в эпизодах), заматерели, отрастили жуткие рога и с володарским хохотом порвали зачахших ангелочков в клочья… Джекил уступил место Хайду. Так уж сложилась его жизнь – быстро, как складывается карточный домик.<\p>
По Виану, жизнь – это хаос, в котором невозможно выжить, можно только наслаждаться, чего бы это ни стоило – прямо сейчас. Смерть гарантирована всем, жизнь – не гарантирована никому. Наслаждение жизнью отнимают компромиссы, массы, труд, режим, забытьё. А о смерти – какая она будет – можно лишь гадать. Свою собственную смерть Виан частично нагадал в стихотворении «Попытка смерти» (пер. Д. Свинцова):
Я умру от разрыва аорты.
Будет вечер особого сорта –
В меру чувственный, теплый и ясный
И ужасный
Как видим, даже Виан, щедро наделенный нездоровым воображением, не мог представить, что он умрет совершенно не «чувственным» утром, вот-так-вот, на полный после завтрака желудок – а ведь вся его больная жизнь намекала на какой-то такой неудобоваримый исход!
Текст подготовлен для «Частного Корреспондента»
Источник: https://www.peremeny.ru/blog/4491
Литературный перекрёсток 16/05/2009
опубликовано 16/05/2009 Последнее обновление 16/05/2009 19:20 GMT
С именем Бориса Виана у многих связывается представление о «человеке-оркестре». В самом деле, в нём жили не только писатель, но также – поэт, сценарист, актер, джазовый музыкант, трубач, автор музыкальных комедий, исполнитель собственных песен…
Что касается его книг, то из них мировую известность получил роман «Пена дней». Другой его роман – «Я приду плюнуть на ваши могилы» хотя вышел многими тиражами, подобного резонанса все же не вызвал. Впрочем, сам автор выступивший тогда под псевдонимом Вернона Селивена не считал эту книгу удачной.
Если говорить о Виане-романисте, то рядом с «Пеной дней», пожалуй, следует поставить ( по значимости )- «Осень в Пекине», «Красная трава», и, видимо, «Сердце Диор». Они были написаны в первое пятилетие после Второй мировой войны. Точнее, между 1946-м и 1951-м годом.
Франция, как и вся остальная Европа, еще не оправилась от тяжести испытаний, перенесенных в период оккупации. Многого не хватало. Серому быту противопоставлялись голубые мечты, смерти – жизнь, тусклости – любовь.
Именно такие мотивы прошли сквозь ткань «Пены дней» – романа-фантазии, где на фоне приближающейся смерти героини разворачиваются сцены благополучия и комфорта. На страницах роман автор утверждал доминанту счастья отдельного человека над счастьем толпы.
Такая линия, кстати сказать, вполне вписывалась в модную тогда концепцию экзистенциализма. Не случайно, первым среди тех, кто тепло встретил опубликованный в сорок седьмом году роман Виана, оказался Жан-Поль Сартр. История отношений Виана и Сартра оказалась позднее омрачена. Почему – об этом чуть дальше…<\p>
Борис Виан
Вспоминая сегодня о Виане, конечно, трудно и даже невозможно вычленить его не только из широкого культурного и художественного контекста французской жизни 40-50-х годов, но особенно именно из контекста артистической, творческой жизни той эпохи в Париже, которая получила довольно определенные границы квартала на левом берегу Сены – упомянутого уже квартала Сен-Жермен де Пре. Какой богатый своей историей квартал! Вот, к примеру, расположенные там и поныне кафе «Флор» и «Дё Маго». В находящемся недалеко театре «Вьё коломбье» – “Старая голубятня” царили авангардисты. Именно там, как известно, состоялась премьера пьесы Сартра «За закрытыми дверями». При театре был клуб, где можно было услышать оркестр знаменитого Клода Лютера, в том же клубе можно было увидеть таких актеров как Орсон Уэллс, Фернан Леду… В кафе «Красная роза» нередко выступала очаровательная Жюльета Греко, пели «братья Жак»… В доме №13 на улочке Святого Бенуа сразу после войны можно было послушать Дюка Эллингтона… Находящееся чуть дальше кафе «Табу» собирало поэтов, писателей и художников, среди которых были Пикассо, Луи Арагон, Эльза Триоле… То был «золотой век» квартала Сен-Жермен де Пре! Чувствуя там себя, как дома, Борис Виан был связан со многими знаменитыми людьми дружбой. В круг этот входили – и Симона де Бувуар, и Реймон Кено, и Жан Кокто, и владелец студии грамзаписи Эдди Баркле, из певцов – упомянутая Жюльета Греко, Жорж Брассенс, Лео Ферре… Многие другие… Чуткий к новый веяньям, уже с середины 40-х годов Вьян начал писать статьи для музыкальной рубрики левой газеты «Комба», а также для музыкального обозрения «Отт-джаз».<\p>
Человек богемного склада, летом 1941-го года Виан женился на одной из самых известных красавиц Сен-Жермен де Пре, Мишель Леглиз. Это будет замечательная пара… до тех пор, пока Мишель не окажется уличена в любовных связях с Сартром. Именно с того времени Виан занесет Сартра в списки своих «лже-друзей», даже недругов, его отношение к Сартру-человеку скажется и в отношении к Сартру-философу. Вьян сделает Сартра, с его концепциями общества ( концепциями «маленького человека» в обществе ) предметом едких и острых насмешек. К слову сказать, любитель и мастер словесной игры, человек тонкого юмора, Вьян иронизировал не только над Сартром – над многими, в том числе, над самим собой. Язвительно насмешливо звучат многие его вещи. Скажем, эта – «Сноб»: <\p>
Я – сноб, я – сноб,
Это единственный порок, который я признаю.
Это требует месяцы работы,
Это жизнь каторжанина,
Но когда я прогуливаюсь с Ильдегард
На меня смотрят все –
Я – сноб, чертовски сноб!
Все друзья мои такие же –
Мы – снобы, и это здорово!..
Рассказывая о том, как он работает, как пьет без меры, был ли Вьян действительно снобом? Сомневаться не нужно. Однако, это был снобизм не буржуа, а художника и анархиста. Снобизм в данном случае являлся синонимом богемы.
<\p>
Говоря о биографии Виана, интересно отметить, что имя Борис мать дала ему в честь Бориса Годунова, очевидно не придавая значения тому, что с этим царем у русского народа связаны не самые лучшие представления.<\p>
В детстве у Бориса обнаружилась болезнь сердца, и врачи не слишком оптимистично оценивали его шансы на долгую жизнь.
Чтобы мальчик не слишком напрягался они категорически возражали против того, чтобы он играл на трубе. К совету этому, как мы знаем уже, он остался глух. Последние годы жизни, после развода с Мишель Леглиз, Виан связал свою судьбу со швейцарской танцовщицей Урсулой Кюблер. Это было в 1954-м году.
К тому времени шумная известность Вьяна начала сходить на нет. Его книги и пластинки уже стали залеживаться в магазинах.
Созданная в пятидесятом году и оказавшаяся запрещенной песня «Дезертир», где речь шла о нежелании французского новобранца отправляться воевать, о чём он открыто пишет президенту, в конце концов, получила право на исполнение, но актуальность, острота темы войны в Индокитае к тому моменту стушевалась.
Для нас же песня эта осталась лишь неким антивоенным музыкально-поэтическим документом эпохи…<\p>
Самого автора «Дезертира» война не задела. Ему было суждено завершить свои дни далеко от полей сражений. Он угасал подобно свече дома… Умер же совсем молодым, 39-летним. Неожиданно.
Это случилось 23-го июня 1959 года во время просмотра фильма, снятого по его роману «Я приду плюнуть на ваши могилы». Врачи, предсказавшие ему не очень долгую жизнь, увы, оказались правы. Проститься с Вианом пришли многие знаменитые и неизвестные люди. Весь цвет квартала Сен-Жермен де Пре для которого он остался навсегда писателем, поэтом, актером, трубачом джаза или, говоря проще, своим парнем. И может быть, кто-то вспоминал, как играл он когда-то с оркестром Клода Лютера…
Источник: https://www1.rfi.fr/acturu/articles/113/article_3221.asp
Загрузка...
